Читать интересную книгу Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая) - Валерий Язвицкий

Только теперь, перебравшись через снеговые хребты Альпийских гор, послы московские, никогда не бывавшие в чужих землях, приходили в себя и начинали мало-помалу лучше понимать то, что глаза их видели.

Все же порой казалось, что на пройденном пути многое им во сне примерещилось. Колывань эта ливонская, что раскинулась на берегу морском у подножия Вышеградской горы, будто видение теперь видится, а море возле нее среди зимы у самого берега плещется, словно в сказке какой, и корабли бегут по морю этому на парусах, и лодки на веслах…

Море это Колыванское так мотало корабль их, носило с бурей из края в край целых семь дней и до того их волной закачивало, что от муки морской и страха все как при смерти были, и не казалось уж оно им сказкой. Особенно тяжко страдал от морской болезни грузный и сырой боярин Беззубцев. Он и поныне, как вспомнит о море, крестится и говорит:

— Не дай, Господи, страсти сей и ворогу злому…

— Истинно, Ларион Микифорыч, — вторит всякий раз ему Шубин. — Не зря же бают: «Кто в море не бывал, тот горя не видал».

Дьяк же Мамырев только посмеивается и добавляет всегда:

— А против рожна-то не попрешь. На Москву, когда ворочаться мы будем, вновь морем плыть надобно…

Смутно помнился им еще вольный город Любек, и то не весь, а по частям только. Помнятся им перво-наперво пристани бесчисленные, что построены по всему устью реки Траве-Вакениц, впадающей в морской залив на пятнадцать верст ниже самого города. Залив же тут большой, и весь он, на сколько глазом охватить можно, кораблями усеян: одни плывут, другие на якорях стоят, третьи к пристаням речным причалены; одни вот якори бросают и паруса развертывают и под ветер ставят. Тут вот, в Любеке, и сошли на землю бояре, стража и слуги их, но кажется им после моря, будто и земля-то колеблется, и ноги у них, как у пьяных, нетвердо ступают. Отсюда ко граду на конях поехали, а и коней-то тоже закачало…

Подивил город этот московских послов видом своим. Чем-то похож он был на Великий Новгород: много в нем было складов товарных, дворов торговых, а вдоль речной набережной много пристаней, и мост большой через реку Траве. Только все здесь иное, да и сам-то город иной, на русские города тем не похожий, что из камня весь, словно гора каменная. Стены у него каменные, башни высокие, и хоромы многоярусные, и церкви весьма великие, и дворы гостиные тоже из камня серого да из кирпича красного. Даже мост через реку каменный, и улицы все камнем мощены…

— Град сей вольный, — объяснил боярам тогда Иван Фрязин, — один из главных градов Ганзы немецкой. У них и посадник есть, как в Новомгороде, бургомистр именуем. На два года вече его избирает. Опричь того, у них сенат[25] из четырнадцати человек да совет при нем человек двести — все сие подобно Господе новгородской.

После Любека боярам и спутникам их Нюрнберг не показался особо примечательным. Одно только они запомнили со слов Ивана Фрязина, что вся итальянская торговля, от всех земель и городов итальянских идет в северные земли через этот знаменитый город. Вообще же с непривычки московским людям казались города немецкие очень схожими, а сами немцы все на одно лицо.

Лишь спускаясь со снеговых гор в теплую, буйно цветущую и благоухающую долину реки По, увидели послы московские всю светозарную красоту солнечной полуденной земли, так не похожей на прекрасную, но суровую Русь. Свет и яркие краски здесь часто меркли по нескольку раз в день, набегали тучи и лил дождь, а после него становилось сыро и холодно.

— Эх, у нас на Руси и то май-то месяц не такой, когда весна ранняя! — восклицали не раз москвичи по дороге к Болонье.

— Н-да, — недовольно замечал дьяк Мамырев, — и травы, и кусты буйные, и цветет все, а все же май-то у них чаще нашим сентябрем, чем маем, глядит.

— Хорошо, что шубы с собой везем, — шутил и смеялся Беззубцев, — а то порой, коли еще ветер, хоть у костров грейся…

Иван Фрязин обижался за свою родину и оправдывался.

— Сего вы не ведаете, — говорил он, сам кутаясь в плащ, — что у нас май-то месяц самый дожжевой. Поглядите вон в июне, что тут будет. К Болонье же, когда подъезжать будем, враз потеплеет, и дожжа не станет…

В Болонье послы московские застали погожие дни. Дождей как не бывало. Небесная лазурь вся сияла светом, а солнце грело и ласкало своим теплом.

Город этот, окруженный зубчатой кирпичной стеной в шесть верст по окружности, с двенадцатью воротами и башнями, весьма понравился русским.

— Град сей, — говорили московские бояре, — куда краше немецких.

Польщенный похвалой, Иван-денежник с увлечением говорил им о дворцах и церквах Болоньи. Проехав по узеньким улицам с каменными домами, окрашенными в серый и красноватый цвет, посольство прибыло на главную площадь в середине города, к Палаццо дель Говерно. Здесь, во дворе городского правления, Иван Фрязин быстро выхлопотал удобное помещение в городе для постоя, дабы день-два отдохнуть от трудного пути.

Узнав о приезде московитов, сам подеста[26] прислал им приветствие и пригласил к себе во дворец на следующий день к завтраку. Послы благодарили и, спросив, в какой час им быть во дворце, отправились на гостиный двор для иноземцев со всем вьючным обозом своим, слугами и стражей.

Покинув площадь с огромными мрачными дворцами, похожими на военные укрепления, послы во главе с денежником и Антонио Джислярди снова поехали по узким и кривым улицам.

В одном из трех кварталов Болоньи, на перекрестке двух улиц, послы увидели шумную и крайне возбужденную толпу. Подъехав ближе, они с высоты своих коней заметили через головы собравшегося народа двух юношей с небольшими кинжалами в руках. Один из них быстро взмахнул рукой, другой же сразу безжизненно рухнул на каменную мостовую, обливаясь кровью из рассеченного горла. Убийца хладнокровно отер свой кинжал об одежду убитого и, никем не задержанный, быстро ушел, завернув за угол.

Племянник Ивана-денежника, Антонио Джислярди побледнел слегка, но воскликнул:

— Quel magnifico colpodi stiletto![27]

— Что он баит? — спросил взволнованный Беззубцев. — Пошто тут убийство содеяли?..

— Пустяки, — хладнокровно ответил Иван Фрязин, — а сказал он: «Хороший удар кинжалом». Месть кровная…

— Пошто ж, — возмутился Василий Саввич, — злодея-то не схватили? Можно ли так — средь бела дня убийства допущать?!

Даже стража посольская заволновалась, иные из воинов в гневе великом скакать было хотели, дабы поймать убийцу или саблями зарубить, ежели биться с ними будет. Но Иван Фрязин удержал их, разъясняя, что в итальянских землях другой закон, что убийство здесь из кровной мести за злодейство не почитается. Наоборот, убийцу чтут за удаль и храбрость.

— Сего вот убили, а братья убитого и весь род его будет отныне убийцу стеречь, пока не убьют его насмерть…

— Когда же конец злодейству такому бывает? — с негодованием воскликнул начальник посольской стражи.

— А пока один род до корня не истребит другой, — нагло усмехаясь, снисходительно молвил Фрязин, — когда уж и мстить некому станет…

Начальник стражи презрительно плюнул и молвил:

— Вот гады мерзостные! Татары ордынские и те того у собя не творят, как сии латыни…

На другой день за завтраком у болонского подесты царский денежник Иван Фрязин рассыпался в сказках и баснях, описывая невероятные богатства московского царя, говорил о бесчисленных войсках русских и выставлял себя личным другом этого могучего государя.

В то же время успел он рассказать и послам московским кое-что о Болонье, добавив, что испросит у подесты разрешения для них осмотреть самую большую в мире церковь, которая строилась в Болонье в честь св. Петрония.

Подеста, человек пожилой, но увлекающийся, ухватился за эту мысль.

— Я сам с тобой поведу послов великого царя к святому Петронию и покажу им строительство, — говорил он с жаром. — Переведи им слова мои, пусть они все подробно осмотрят и расскажут о сем своему государю.

Послы поблагодарили подесту за добро его и ласку к ним. Иван Фрязин передал это градоправителю, расцветив все льстивыми любезностями.

Прибыв на место стройки, подеста с гордостью объявил, что церковь эта заложена в тысяча триста девяностом году и с тех пор непрерывно строится.

— Длина сей церкви, — переводил итальянец слова подесты, — четверть версты без двадцати сажен, а ширина — семьдесят одна сажень. Я запишу все числа, дабы довести потом государю нашему, который так любит строительство…

Далее, со слов подесты, дополняя все своими объяснениями, он рассказал боярам, сколько камня, извести, глины и песка сюда привезено, сколько ежедневно рабочих здесь работает, как строят стены и опоры для будущих перекрытий.

— И так вот, — воскликнул Иван Фрязин в заключение, — строят восемьдесят третий год без перерыва!..